Масть пиковая - Страница 129

129

Сабир-бобо прекрасно понимал, что в аресте хана Акмаля виноват лишь один человек – прокурор Камалов, вот он-то и спутал все их карты. Приезжал человек из ЦК после ареста хана Акмаля еще раз тайно в Аксай, Сабир-бобо потребовал встречи, нужно было объяснить, почему он не предупредил об акции прокурора республики. Зная ситуацию в крае, Сабир-бобо решил попортить настроение прокурору Камалову, чтобы не очень обольщался своей победой. Он сам набросал текст листовки, где сообщалось об аресте Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева, подавал он это как произвол над местной интеллигенцией ставленниками Москвы и просил народ встать на защиту видного юриста. Листовки тайно отпечатали в типографиях Намангана, а гонцы развезли их по всем областям Узбекистана.

Человека из ЦК определили в Москве в тюрьму под романтическим названием «Матросская тишина». Нового человека с воли встретили радушно, к тому же многие его здесь знали, а те, что не знали, слышали о нем, читали статьи. Один, невинно осужденный в застойное время, глядя на современные суды и сплошные отказы от прежних показаний, как-то сказал в сердцах:

– Повезло же нашим казнокрадам и чиновникам, на воле в свое время грабили народ по своим законам, и в тюрьму, и в психушку упекали кого хочешь, а сегодня, когда сами попались, судят их по демократическим законам, им презумпцию невиновности подавай, над которой они вчера смеялись, чуть что – о правах человека кричат.

Окружение Сухроба Ахмедовича правами пользовалось умело. Сенатор, конечно, ведал, что вести с воли в тюрьму стекаются с невероятной быстротой, но знание обстановки в республике постояльцами «Матросской тишины» потрясло его. Порою казалось, что они сидят в чайхане на Бадамзаре и обсуждают прошедший вчера пленум.

Слухи слухами, но сокамерники все-таки жадно ловили слова доктора юридических наук, им нужно было получить подтверждение своим выводам, планам, мечтам. И, четко уловив их настроение, он старался укрепить их дух, ибо развал уголовного дела каждого из них в конце концов шел ему только на пользу, хотя и тут, в общей, казалось бы, беде, он ни с кем из них не хотел объединяться, солидаризироваться, он был, как всегда, сам по себе.

У него спрашивали: неужели новые политические силы в крае столь сильны, что может произойти отделение Узбекистана от Союза? Он, не задумываясь, отвечал: да, при определенных обстоятельствах это может случиться, и с обычным своим коварством добавлял: в таком случае для нас, граждан Туркестана, российский суд не будет указом, и мы вернемся домой. Конечно, такой расклад устраивал казнокрадов, и они с восторгом внимали каждому слову человека с воли.

У него спрашивали: а как народ воспринимает судебные процессы, где мы все как один отказываемся от своих прежних показаний и утверждаем, что оговорили себя под нажимом следователей. И опять он им отвечал словами хана Акмаля: народу сумели внушить, что вы пострадали за него, за его благо, пусть незаконным путем, но хотели получить справедливую цену за хлопок. Сегодня везде и во всем винят центр, вы ведь читаете газеты, это должно стать и нашей тактикой, – так заканчивал новый арестант свои беседы.

С первого дня Сенатор пытался навести справки о хане Акмале, но никто с ним не сталкивался, даже старожилы – аксайский Крез содержался отдельно. Конечно, сокамерники допытывались у новичка, за что же арестовали его, и тут он блефовал напропалую, намекал, что за идейные разногласия, хотя и узнал перед самым отлетом в Самарканд, что Беспалый остался жив. Когда «москвич» лично защелкнул на запястьях наручники, Сенатор понял, что его жизнь зависит от жизни Беспалого, да и от жизни Камалова тоже. Случись что с настырным прокурором, Парсегян мог бы отказаться от своих прежних показаний, он ведь газеты читает и знает, как проходят нынче в нашем демократическом обществе суды. Впрочем, гораздо надежнее убрать самого Парсегяна, и опять Камалов останется с носом. И тут он пожалел, что Салим Хасанович даже не догадывается, что его судьба находится в руках у Парсегяна. Теперь для него самым главным представлялось одно – дать знать о себе Хашимову, или, точнее, – дать команду действовать решительно, идти ва-банк. Прокурор Камалов, которого они называли в целях конспирации «москвич», на этот раз переиграл их, но Сенатор считал, что он еще не сказал последнего слова, располагая пятью миллионами, он мог побороться за жизнь, силу денег он знал.

И тут ему подвернулась удача: освобождали из-под стражи одного ташкентского чиновника, человека этого Сенатор не любил и даже не очень доверял ему, но другого варианта не представлялось, и он рискнул. Отведя того на прогулке в сторону, он сказал жестко:

– Первое, что вы сделаете, вернувшись в Ташкент, зайдете пообедать в ресторан «Лидо» и, передав от меня привет хозяйке заведения, попросите, чтобы она свела вас с Салимом Хасановичем. Ему вы должны сказать следующее: подозревать «москвича» и любителя игровых автоматов в моем оговоре нет оснований. Пожалуйста, запомните эти слова, я не хотел бы, чтобы из-за меня косились на невинных людей. А с врагами я сам разберусь, если душа чиста, никакой суд не страшен.

И в глазах освобождавшегося он утвердился еще раз как благородный и справедливый человек, хотя на условленном жаргоне послание означало: убрать во что бы то ни стало любой ценой прокурора Камалова и взломщика Артема Парсегяна.

После неожиданного ареста Сенатора события покатились столь стремительно, что порою, казалось, они вырвались из-под контроля, но это на взгляд непосвященного, ситуацию держали в руках и прокурор Камалов, и друг Сенатора Хашимов из Верховного суда, не остался в стороне и Сабир-бобо. Просто приближалась развязка многих событий, и, как всегда, не обошлось и без его величества случая.

129